Концертную залу дома губернатора Порт-Маона, изысканную восьмиугольную комнату с высокими потолками и колоннами, заполнила торжественная первая часть «Квартета до-мажор» Локателли. Музыканты-итальянцы, вытесненные к дальней стене рядами круглых позолоченных стульчиков, увлеченно приближались к предпоследнему крещендо , тревожной паузе и насыщенному, парящему финальному аккорду. И в числе публики на маленьких позолоченных стульях по крайней мере несколько человек, вслушивались в это восхождение так же напряженно; двое из них расположились в левой половине третьего ряда, как раз по соседству друг с другом. Массивная фигура слушателя слева, мужчины между двадцатью и тридцатью годами, едва умещалась на сиденье, оставляя взору лишь редкие проблески позолоченного дерева. На нем был его лучший мундир: синий с белыми отворотами китель лейтенанта Королевского Военного Флота, белые жилет, бриджи и чулки - и серебряная медаль за нильскую кампанию в петлице. Рука в длинной белой манжете с золотыми пуговицами отбивала темп; о лице лейтенанта можно было бы сказать «кровь с молоком», не будь оно покрыто таким сильным загаром, ярко-голубые глаза неотрывно следили за смычком первой скрипки, а пальцы отбивали такт». И вот высокая нота, пауза, развязка – и кулак моряка с силой опустился на колено. Он откинулся на стуле, полностью скрыв его из вида, удовлетворенно вздохнул и с улыбкой повернулся к соседу. Слова «На мой взгляд, прекрасное исполнение, сэр» уже были готовы сорваться с губ, но тут он поймал холодный и весьма неприязненный взгляд и услышал шепот:

– Если вам в самом деле необходимо отбивать ритм, сэр, позвольте попросить вас делать это вовремя, а не на полтакта вперед.

Лицо Джека Обри немедленно превратилось из довольного, искренне-дружелюбного в несколько недоуменно враждебное: он не мог не признать, что действительно отбивал такт, и хотя он отбивал его без ошибок, само по себе это было нехорошо. У него прилила к лицу кровь, он на миг задержал взгляд на тусклых глазах своего соседа и начал:

– Я считаю… – но вступительные ноты адажио заставили его замолчать.

Задумчивая виолончель проронила две фразы в одиночестве и вступила в беседу с альтом. Джек слушал вполуха, ибо его внимание было приковано к тому, кто сидел рядом. Брошенному украдкой взгляду предстал невысокий, темноволосый, бледный человек в выцветшем черном сюртуке – гражданский. Трудно было сказать, сколько ему лет: лицо было совершенно невыразительным, и он к тому же носил парик, седой парик, сделанный не иначе как из проволоки и явно испытывающий нехватку пудры. Соседу могло быть и двадцать лет, и шестьдесят. «Собственно, он примерно мой ровесник, - подумал Джек. – Жалкий сукин сын, а какую важность на себя напускает». С этой мыслью почти все его внимание вернулось к музыке, он снова влился в течение мелодии и следовал за всеми ее оборотами и чудесными переливами, пока она не достигла размеренного завершения. Он больше не думал о своем соседе до конца этой части квартета, а после избегал смотреть в его сторону.

Настойчивый темп менуэта заставил Джека качать головой в такт, но он совершенно этого не осознавал; однако почувствовав, что левая рука зашевелилась и собирается взмыть в воздух, он засунул ее под колено. Менуэт был остроумным и приятным, не более того, но следующая за ним последняя часть квартета оказалась на диво сложной, почти неестественной – казалось, что в этом отрывке вот-вот будет сказано что-то необыкновенно важное. Музыка угасла, оставив лишь шепот скрипки – его едва не заглушал ровный гул разговоров, не прекращавшихся в задних рядах; какой-то военный сдавленно расхохотался, и Джек сердито оглянулся. Потом остальные инструменты присоединились к скрипке, и квартет постепенно вернулся к той точке, с которой могло начаться откровение – было необходимо снова влиться в поток, так что когда виолончель вступила со своим предсказуемым и необходимым «пом, пом-пом-пом, пуум», Джек опустил голову и в унисон с виолончелью загудел: «пом, пом-пом-пом, пуум». Локоть врезался ему под ребра, в ухо ему зашипели. Он обнаружил, что его рука взвилась в воздух и отбивает такт. Он опустил ее, стиснул зубы и смотрел себе под ноги, пока музыка не кончилась. Он слышал величественное завершение и понимал, что оно куда изысканней того прямолинейного окончания, которого он ожидал, но удовольствия от этого не получил. Посреди грохота аплодисментов и шума голосов сосед взглянул на него – не столько с вызовом, сколько с глубоким, искренним осуждением. Они не обменялись ни словом, пока миссис Харт, жена коменданта, исполняла на арфе длинный этюд, требующий безупречной техники, но сидели на своих местах замерев, не забывая друг о друге. Джек Обри смотрел в высокое изящное окно на ночное небо над Миноркой: на юго-юго-востоке сияющим шаром восходил Сатурн. Такой сильный и намеренный тычок вполне можно было счесть ударом. Ни характер, ни профессиональный кодекс поведения не позволяли Джеку спокойно снести публичное оскорбление, а что может быть оскорбительнее удара?

Его злость, из-за невозможности открыто ее выразить, приобрела обернулась унынием: он вспомнил о том, что у него нет корабля, о скрытых и явных обещаниях, данных ему и нарушенных, и о многочисленных прожектах, выстроенных им на призрачном фундаменте. Он был должен своему агенту по трофеям – своему поверенному – сто двадцать фунтов, и в скором времени тот собирался начислить причитающиеся пятнадцать процентов, а Джек получал пять фунтов двенадцать шиллингов в месяц. Он вспомнил о знакомых, моложе его, но более удачливых или с хорошими связями, которые сейчас в звании лейтенанта управляют бригами или тендерами или даже назначены командирами кораблей – и все они преследуют трабакколо Адриатики, тартаны Лионского залива, шебеки и сетти всего испанского побережья. Слава, продвижение по службе, трофеи.

Взрыв аплодисментов подсказал ему, что представление окончено, и он старательно захлопал в ладоши, растянув рот в выражении бурного восторга. Молли Харт сделала реверанс и улыбнулась, встретилась с ним взглядом и улыбнулась снова; он захлопал громче, но она заметила, что ему или не понравилось, или он не слушал, и ее радости существенно поуменьшилось. Однако она продолжала с лучезарной улыбкой принимать комплименты публики; в голубом атласе и с двойной ниткой жемчуга – жемчуга с «Санта-Бригиды» – смотрелась она великолепно.

Джек Обри и его сосед в выцветшем черном сюртуке встали одновременно и посмотрели друг на друга.

Джек снова напустил на себя холодный неприязненный вид – исчезающие остатки деланного восторга выглядели особенно отвратительно – и негромко сказал:

– Мое имя Обри, сэр; я остановился в «Короне».

– Мое, сэр, Мэтьюрин. Меня можно найти по утрам в кофейне Жозелито. Могу я попросить вас посторониться?

На мгновение Джек ощутил сильнейший порыв схватить маленький позолоченный стул и ударить им бледного человечка, но он довольно сносно изобразил любезность, уступив дорогу – выбора у него не было, если только он не собирался с ним столкнуться – и вскоре после этого начал пробираться через плотную толпу синих и красных мундиров, разбавленную редкими черными сюртуками штатских, к группе вокруг миссис Харт. Он через три ряда голов прокричал: «Очаровательно – отменно – прекрасное исполнение», помахал рукой и вышел из зала. Проходя через фойе, он обменялся приветствиями с двумя другими флотскими офицерами ¬– один из них, бывший его товарищ по кают-компании на «Агамемноне», сказал: «Вид у тебя очень унылый, Джек», – и с высоким мичманом, который стоял, вытянувшись в струну, едва дыша от волнения и из-за туго накрахмаленной рубашки – тот когда-то делил с ним вахту на «Громовержце»; и наконец, поклонился секретарю коменданта, который вместе с ответным поклоном улыбнулся и поднял брови со значительным видом.

«Интересно, что этот гнусный подлец имел в виду», – думал Джек, направляясь к порту. Пока он шел, в голове у него крутились воспоминания о двуличии секретаря и о собственном постыдном раболепии перед этой влиятельной персоной. Прекрасный, свежеобшитый, свежезахваченный маленький французский капер был практически обещан ему – и тут из Гибралтара прибывает брат секретаря: прости-прощай назначение, можно послать ему воздушный поцелуй.

– Поцелуй меня в зад, – сказал Джек вслух, вспомнив, с каким расчетливым смирением принял известие вместе с новыми заверениями секретаря в добром к нему отношении и обещаниями будущих благодеяний. Потом он вспомнил о своем поведении этим вечером, в частности о том, как позволил соседу пройти мимо и не нашелся с ответом, какой-нибудь репликой, с виду не грубой, но разящей наповал. Он был чрезвычайно недоволен собой, и человеком в черном сюртуке, и военным флотом. И бархатной нежностью апрельской ночи, и соловьиным хором в апельсиновых деревьях, и сонмом звезд, сияющих среди пальмовых ветвей.

«Корона», в которой Джек жил, имела определенное сходство с одноименной гостиницей в Портсмуте: ее украшала такая же огромная красно-золотая вывеска, реликт предыдущих британских оккупаций, само здание было построено около 1750 года в чистейшем английском стиле – единственной уступкой Средиземноморью была черепица – но на этом сходство и исчерпывалось. Владелец был родом из Гибралтара, а прислуга была испанской, точнее, миноркской; внутри пахло оливковым маслом, сардинами и вином; и не было ни малейшей вероятности получить здесь бейкуэллский пирог, эклесский кекс или хотя бы приличный жирный пудинг. Но с другой стороны, ни в одной английской гостинице не нашлось бы такой похожей на смуглый персик горничной, как Мерседес. Она выскочила на полутемную площадку, которая сразу показалась светлее и приветливей, и выкрикнула в лестничный пролет:

– Письмо, Teniente : я принеси…

Через мгновение она была рядом с ним и улыбалась с невинным восторгом, но Джек слишком хорошо знал, что может быть в адресованном ему письме, и в ответ лишь машинально ухмыльнулся и легонько ущипнул ее за грудь.

– И капитан Аллен приходил для вас, – добавила она.

– Аллен? Аллен? А ему какого дьявола от меня нужно? –

Капитан Аллен был молчаливым пожилым человеком; Джек знал о нем только, что он американский лоялист и, как считается, очень тверд в своих взглядах: меняет курс, только резко заложив руль под ветер, а также, что он носит длиннополый сюртук.

– А, – заключил он, – наверняка собирал подписку на похороны.

– Грустный, теньенте, грустный? – приговаривала Мерседес, удаляясь по коридору. – Бедный теньенте.

Джек взял со стола свечу и направился прямо в комнату. Он скинул китель, развязал галстук, и лишь потом придирчиво осмотрел письмо снаружи. Он заметил, что адресовано оно – почерк был незнакомый – капитану Обри, К.Ф., нахмурился, пробормотал: «Вот болван», – и перевернул его. Печать была вдавлена в черный сургуч слишком слабо, и хотя Джек поднес письмо к свече, направляя свет под углом, он все же не смог ничего разобрать.

– Не могу разобрать, – сказал он. – Но по крайней мере, это не от старика Ханкса. Тот всегда запечатывает лентой. – Ханкс был его агентом, его стервятником, его кредитором.

Наконец Джек решился открыть письмо. Оно гласило:

«От имени Достопочтенного Лорда Кита, Кавалера Ордена Бани, Адмирала Синей эскадры, Главнокомандующего Кораблями и Судами Его Величества, действующими и назначенными в Средиземное море, и проч., и проч.

Понеже капитан Сэмюэль Аллен Его Величества Шлюпа «Софи» переведен на «Палладу» по причине смерти Капитана Джеймса Брэдби – Вы настоящим назначены и направлены на борт «Софи» дабы принять Руководство и Команду над ним; направляя и требуя от Офицеров и Команды, принадлежащих сему Шлюпу, чтобы они исполняли свои различные Обязанности со всем надлежащим Уважением и Послушанием вам как их Командиру; и дабы вы так же исполняли Военно-Морской Устав, равно как Приказы и Указания, полученные от любого вышестоящего Офицера на Службе Его Величества. Посему ни вы, ни ваши люди не должны дрогнуть перед лицом Опасности.

Тем самым вы получаете Назначение. Выдано на борту «Фудройян» в море, 1 апреля 1800 года.

Джону Обри, эсквайру, настоящим назначенному Командиром Его Величества Шлюпом «Софи».

По приказу Адмирала Томаса Уокера».

Глаза Джека в один миг охватили все письмо, но разум не мог то ли прочесть его, то ли поверить написанному; покраснев, с удивительно строгим, суровым выражением он заставил себя прочесть его снова, слово за словом. Во второй раз его глаза бежали по строчкам все быстрее и быстрее, и беспредельная радость забурлила в сердце. Он покраснел еще сильнее, рот сам собой расползся в улыбке. Он рассмеялся вслух и хлопнул по письму; сложил его, развернул и перечел с особенным вниманием, потому что успел забыть красноречивую формулировку второго абзаца. На одну ужасную секунду новая жизнь, уже выстроенная в воображении до мельчайших подробностей, готова была рухнуть, когда он обратил внимание на несчастливую дату. Он поднес письмо к свету – и на бумаге, такой же верный, надежный и неколебимый, как скала Гибралтара, проступил водяной знак Адмиралтейства, заслуживающий исключительного доверия якорь надежды.

Он был не в силах сидеть спокойно. Оживленно расхаживая по комнате, он надел китель, скинул его снова и, смеясь, перескакивая с одного на другое, сказал сам себе:

– А я-то беспокоился… ха, ха… отличный маленький бриг – хорошо его знаю… ха, ха… да даже если бы мне дали последнюю развалюху, вот вроде «Грифа», я был бы на седьмом небе… любой корабль… какой замечательный каллиграфический почерк; превосходная бумага… едва ли не единственный бриг с квартердеком во всем флоте: прекрасная каюта; без сомнения отменно держит ветер… ха, ха… теперь бы подобрать команду: это очень важно…

Ему чрезвычайно захотелось есть и пить: он бросился к звонку и яростно его задергал, но еще прежде, чем шнур перестал колыхаться, он высунул голову в коридор и закричал горничной:

– Мерси, Мерси! А, вот ты где, милая. Что у нас есть поесть, manger, mangiare ? Pollo ? Холодный жареный pollo? И бутылку вина, vino – две бутылки vino. И, Мерси, ты не окажешь мне услугу? Я хочу, desirer , чтобы ты кое-что для меня сделала, э? Пришила, cosare , пуговицу.

– Да, теньенте, – ответила Мерседес, стрельнув глазами; ее зубы блеснули белым в свете свечи.

– Не теньенте, – воскликнул Джек, обнимая пухлую, податливую горничную так крепко, что у нее перехватило дух. – Capitan! Capitano, ха, ха, ха!

Утром он в одно мгновение вынырнул из глубокого крепкого сна, и не успел открыть глаза, как воспоминание о повышении вернулось и заполнило все его мысли.

«Это, конечно, не корабль первого ранга, – размышлял он, – но кому, скажите, нужен огромный, неповоротливый линкор, без малейшей надежды на независимый рейс? Где она стоит? Возле артиллерийского причала, рядом со «Скакуном». Сейчас же пойду и взгляну на нее – нельзя терять ни минуты. Нет, так не пойдет – нужно их предупредить заранее. Или нет, первым делом надо отдать благодарственные визиты и назначить встречу с Алленом – старый добрый Аллен – надо его поздравить».

Однако первым делом он перешел через улицу и в магазине флотского обмундирования в счет своего – теперь легко растяжимого – кредита приобрел величественный, тяжелый, массивный эполет, знак нового ранга. Продавец сразу же закрепил этот символ на его плече, и оба полюбовались им в высоком зеркале – продавец с неподдельным удовольствием заглядывал через плечо Джека.

Когда дверь закрылась за Джеком, на другой стороне дороги, возле кофейни, он увидел человека в черном сюртуке. Вчерашний вечер встал у него перед глазами, и он бросился навстречу со словами:

– Мистер… мистер Мэтьюрин. Вот и вы, сэр. Боюсь, я должен вам тысячу извинений. Я, должно быть, ужасно докучал вам вчера, но надеюсь, что вы меня простите. Нам, морякам, так редко доводится послушать музыку, и мы так мало привыкли к благородному обществу, что можем увлечься. Я прошу вашего прощения.

– Мой дорогой сэр, – воскликнул человек в черном сюртуке, и его смертельно бледное лицо покрылось пятнами румянца, – у вас были серьезные причины увлечься. Я в жизни не слышал лучшего квартета – какое согласие, какой огонь! Могу я угостить вас чашкой шоколада или кофе? Это доставит мне огромное удовольствие.

– Вы очень любезны, сэр. С большой радостью. По правде говоря, я так спешил, что забыл позавтракать. Меня только что повысили, – добавил он и искренне рассмеялся.

– В самом деле? Я от всего сердца вас поздравляю. Прошу вас, входите.

При виде мистера Мэтьюрина официант покачал поднятым пальцем в печальном средиземноморском жесте отрицания. Мэтьюрин пожал плечами и сказал Джеку:

– Почта сейчас отвратительно ходит, – а официанту, на островном каталанском: – Принеси нам шоколаду, Жеп, хорошенько взбитого, и немного сливок.

– Вы говорите по-испански, сэр? – спросил Джек, сев и широко, на всю комнату, взмахнул синими полами кителя, освобождая шпагу,. – Хорошо, наверное, знать испанский. Я пытался выучить и его, и французский, и итальянский, но безуспешно. Меня худо-бедно понимают, но когда они обращаются ко мне, то говорят так быстро, что совсем сбивают меня с толку. Осмелюсь сказать, беда вот в чем, – признался он, постучав себя по лбу. – То же самое было с латынью, еще в детстве, и как же старик Пейган меня порол! – он так искренне рассмеялся этому воспоминанию, что официант, принесший шоколад, засмеялся тоже и сказал:

– Чудесный день, господин капитан, сэр, чудесный день!

– Поразительно чудесный день, – ответил Джек, благожелательно глядя на его крысиное лицо. – Bello solieil , в самом деле, – добавил он, выглядывая в окно. – Не удивлюсь, если установится трамонтана . – Повернувшись к мистеру Мэтьюрину, он сказал: – Я сразу, как только встал утром, заметил эту прозелень, идущую с норд-норд-оста, и сказал себе: «Когда утренний бриз прекратится, не удивлюсь, если установится трамонтана».

– Любопытно, что вы находите иностранные языки трудными, сэр, – проговорил мистер Мэтьюрин, которому нечего было сказать о погоде, – ведь можно было бы допустить, что хороший музыкальный слух предполагает способности к ним, что одно невозможно без другого.

– Уверен, что вы правы, с философской точки зрения, – ответил Джек. – Но так уж оно и есть. Впрочем, может статься, мой музыкальный слух не настолько хорош, хотя я в самом деле горячо люблю музыку. Видит Бог, временами я с трудом беру нужную ноту.

– Вы играете, сэр?

– Пиликаю помаленьку, сэр. Терзаю скрипку время от времени.

– Как и я! Как и я! Когда выдается свободная минута, я пытаюсь добиться толка от виолончели.

– Благородный инструмент, – сказал Джек, и они погрузились в обсуждение Боккерини, смычков и канифоли, переписчиков нот и ухода за струнами. Захватывающая и приятная беседа продолжалась, пока исключительно уродливые часы с маятником в форме лиры не пробили очередной час. Джек Обри допил свою чашку и отодвинул стул:

– Уверен, вы простите меня. Мне нужно чуть ли не весь город обойти с официальными визитами, и еще поговорить с моим предшественником. Но, надеюсь, я могу рассчитывать на честь и, я бы даже сказал, на удовольствие, огромное удовольствие, видеть вас своим гостем на обеде?

– Буду счастлив, – ответил Мэтьюрин с поклоном.

Они подошли к двери.

– Тогда, может быть, договоримся в три часа в «Короне»? – предложил Джек. Мы на флоте не придерживаемся светского распорядка, и к наступлению приличного часа я бываю так голоден и зол, что вы, уверен, меня простите. Мы обмоем швабру, и когда она хорошенько намокнет, может быть, попробуем поиграть немного, если вам будет охота.

– Смотрите, удод! – воскликнул человек в черном сюртуке.

– А что такое удод? – воскликнул Джек, оглядываясь.

– Птица. Вон та светло-коричневая птица с полосатыми крыльями. Upupa epops. Вон! Вон он, на крыше. Смотрите! Смотрите!

– Где? Где? По какому курсу?

– Уже улетел. Я надеялся увидеть удода с тех пор, как приехал. И прямо посреди города! Счастлив Маон, если в нем есть такие обитатели. Прошу прощения. Вы говорили о том, чтобы обмыть швабру.

– Ах да. Это флотское выражение. Шваброй мы называем вот это, – Джек похлопал по эполету, – и когда ее впервые принимают на борт, следует ее обмыть, то есть выпить бутылку-другую вина.

– В самом деле? – сказал Мэтьюрин, вежливо наклонив голову. – Знак отличия, символ ранга, без сомнения? И весьма элегантное украшение, клянусь честью. Но, мой дорогой сэр, вы не забыли о паре для него?

– Что ж, –рассмеялся Джек. – Надеюсь, пара не заставит себя ждать. А теперь до свидания и спасибо за прекрасный шоколад. Я очень рад, что вам удалось увидеть своего эпопа.

В первую очередь Джек должен был нанести визит старшему по званию, флотскому коменданту Порт-Маона. Капитан Харт жил в большом, нелепом доме, принадлежащем некому Мартинесу, испанскому торговцу. Кабинет и приемная располагались в дальнем конце патио. Во дворике Джек услышал звуки арфы, которые превращались в тихое позвякивание, проникая через уже закрытые ставни; солнце поднималось, и гекконы уже сновали по ярко освещенным стенам.

Капитан Харт был невысокий человек, наделенный некоторым сходством с лордом Сент-Винсентом – сходством, которое он изо всех сил подчеркивал сутулостью, крайней грубостью к подчиненным и поддержкой вигов. Почему он не любил Джека: потому ли, что тот был высоким, а он сам низкорослым, или потому что подозревал Джека в интрижке со своей женой – было неважно, неприязнь установилась между ними очень давно. Его первыми словами были:

– Ну, мистер Обри, и где это вас черти носили? Я ждал вас вчера днем… Аллен ждал вас вчера днем. Я поражен, что вы так с ним и не встретились. Поздравляю вас, разумеется, – сказал он без улыбки, – но честное слово, странные у вас представления о вступлении в должность. Аллен, наверное, уже в двадцати лигах отсюда, а с ним вместе, без сомнения, все хорошие моряки с «Софи», не говоря уж об офицерах. Что касается его журналов, описей, квитанций и так далее, нам пришлось все состряпать на скорую руку. Редкостная распущенность. Поразительная распущенность.

– «Паллада» отплыла, сэр? – Джек был ошеломлен.

– Отплыла в полночь, сэр, – ответил капитан Харт с довольным видом. – Служба не считается с нашими прихотями, мистер Обри. А из оставшейся команды мне пришлось набрать людей на портовое дежурство.

– Я узнал только вчера ночью – собственно, уже сегодня, во втором часу утра.

– В самом деле? Быть того не может. Я поражен. Письмо было отправлено в надлежащее время. Винить, без сомнения, следует прислугу в вашей гостинице. На иностранцев нельзя положиться. Поздравляю с назначением, конечно, но как вы собираетесь плавать на корабле, если команды на нем не хватит, чтобы вывести его из порта, признаться, я не представляю. Аллен забрал своего лейтенанта, и корабельного врача, и всех подающих надежды мичманов; и я, разумеется, не могу дать вам ни одного человека, способного различить, где право, где лево.

– Что ж, сэр, – ответил Джек, – полагаю, мне придется довольствоваться тем, что у меня есть. – Аллена он мог понять: любой офицер, представься ему такая возможность, променял бы маленький, изношенный, медленный бриг на удачливый фрегат вроде «Паллады». А старинная традиция позволяла капитану, переходящему на другой корабль, забрать с собой старшину и экипаж шлюпки, а также нескольких приближенных; и если за ним следили не слишком строго, обе эти группы разрастались до чудовищных размеров.

– Могу дать вам капеллана, – решил добавить соли на раны комендант.

– Может он ставить паруса, грести и править? – Джек был намерен держаться стойко. – Если нет, я предпочел бы обойтись.

– Что ж, тогда до свидания, мистер Обри. Приказания вы получите после полудня.

– До свидания, сэр. Надеюсь, миссис Харт дома. Я нанесу ей визит и выражу восхищение – поблагодарю за то удовольствие, которое она доставила нам вчера вечером.

– Так вы были у губернатора? – воскликнул Харт, который отлично об этом знал: его грязная уловка была основана именно на том, что он отлично об этом знал. – Если бы вас не интересовали кошачьи концерты, вы бы уже взошли на борт своего шлюпа как настоящий офицер. Хорошенькое дело, Боже меня разрази: молодой человек предпочитает общество итальянских скрипачей и евнухов принятию своей первой команды!

Солнце казалось уже не таким ярким, когда Джек пересекал патио по диагонали, чтобы навестить миссис Харт, но все же теплые лучи проникли под китель и согрели его, а когда он взбегал по ступенькам, на плече подпрыгивала непривычная приятная тяжесть. В гостиной уже были незнакомый лейтенант и вчерашний напряженный мичман: в Порт-Маоне считалось хорошим тоном нанести утренний визит миссис Харт. Она сидела подле своей арфы, выглядела обворожительно и разговаривала с лейтенантом, Но когда Джек вошел, она вскочила, пожала ему обе руки и воскликнула:

– Капитан Обри, как я рада вас видеть! От души вас поздравляю. Проходите же: мы должны обмыть швабру. Мистер Паркер, сделайте милость, позвоните горничной.

– Поздравляю вас, сэр, – сказал лейтенант, просияв от одного вида того, о чем сам так мечтал. Мичман застыл в нерешительности, не зная, подобает ли ему говорить в столь высоком обществе, но наконец, когда миссис Харт уже начала представлять гостей друг другу, срывающимся голосом выпалил: «Поздравляю, сэр», – и покраснел.

– Мистер Стэплтон, третий помощник на «Герьере», – сказала миссис Харт, взмахнув рукой. – И мистер Бернет с «Изиды». Кармен, принеси мадеры.

У нее была броская внешность, и, не будучи ни красивой, ни миловидной, она производила впечатление красоты и миловидности, в основном благодаря манере гордо держать голову. Она презирала своего жалкого мужа, который перед ней пресмыкался, и в музыке находила утешение от его общества. Но музыки, кажется было недостаточно, судя по тому, каким привычным движением она осушила наполненный до краев бокал.

Немного позже мистер Стэплтон откланялся, а затем, после пятиминутного обсуждения погоды: чудесная, даже в полдень не слишком жарко – это благодаря бризу – северный ветер несколько утомителен – однако полезен для здоровья – уже лето – не то что апрель в Англии: холод и дожди – тепло вообще приятнее, чем холод – она сказала:

– Мистер Бернет, нельзя ли попросить вас об одной услуге? Я оставила свой ридикюль у губернатора.

– Молли, ты вчера прелестно играла, – сказал Джек, когда дверь закрылась.

– Джек, я так рада, что ты наконец получил корабль.

– Я тоже. В жизни я не был так счастлив. Вчера мне было так тоскливо, хоть вешайся, но потом я вернулся в «Корону» – и там нашел письмо. Чудесное, правда? –

Они прочли его вместе в почтительном молчании.

– «Не дрогнуть перед лицом опасности», – повторила миссис Харт. – Джек, прошу тебя, умоляю, не нападай на нейтральные суда. Тот барк из Рагузы, который захватил Уиллоуби, не признали трофеем, и теперь владельцы подают на него в суд.

– Не беспокойся, милая Молли, – ответил Джек. – Уверяю тебя, мне еще долго не придется гоняться за трофеями. Письмо задержалось – очень подозрительная задержка – и Аллен вышел в море со всеми моими лучшими матросами: приказ об отплытии был отдан в страшной спешке, и я не успел с ним встретиться. А из оставшихся комендант отщипнул свою долю на портовую вахту; людей не хватает. Мы, похоже, не сможем даже выйти из гавани, так что, боюсь, нам скорее придется лапу сосать, чем увидеть хотя бы намек на трофей.

– Неужели? – вскричала миссис Харт, порозовев; и в этот момент в гостиную вошла леди Уоррен с братом, капитаном морской пехоты.

– Дорогая Анна, – воскликнула Молли Харт, – скорее иди сюда и помоги мне исправить ужасающую несправедливость. Это капитан Обри – вы знакомы?

– Ваш слуга, мэм, – сказал Джек, поклонившись особенно почтительно, ведь это была ни больше ни меньше, как жена адмирала.

– …отважнейший, достойнейший офицер, настоящий тори, сын генерала Обри, и с ним обошлись самым отвратительным образом…

За то время, которое Джек провел в доме, на улице стало еще жарче, и когда он вышел, горячий воздух, прикоснувшийся к лицу, показался ему вязким как масло. Но все же он совсем не давил, не душил, и пронизывающий его свет прогонял всякое уныние. Сделав пару поворотов, Джек достиг засаженной деревьями улицы – продолжения Сьюдаделы, соединявшего ее с расположенной на обрыве площадью, или, скорее, террасой, выходившей на причалы. Он перешел на затененную сторону, где дома в английском стиле с подъемными окнами и мощеными двориками на удивление мирно соседствовали с барочной иезуитской церковью и мрачными испанскими особняками с огромными каменными гербами на дверях.

Мимо него по другой стороне улицы прошла компания моряков: некоторые в широких полосатых брюках, другие в штанах из парусины; одни в нарядных красных сюртуках, другие – в простых синих бушлатах; на некоторых, несмотря на жару, были брезентовые шляпы, на других – соломенные, у третьих головы были повязаны пятнистыми платками; но у всех за спиной болтались длинные косички, и что-то неуловимое выдавало в них всех военных моряков. Это были матросы с «Беллерофонта», они смеялись и приветственно окликали друзей, англичан и испанцев, и Джек проводил их жадным взглядом. Он приближался к площади и сквозь едва пробившуюся листву уже мог видеть поблескивающие на солнце стеньги «Женерё» на другой стороне гавани. Оживленной улицы, зелени и синего неба над ними было довольно, чтобы сердце любого человека запело, и на три четверти Джек воспарил духом. Но оставшаяся, приземленная часть беспокойно размышляла об экипаже корабля. Он был знаком с тяготами набора команды с первых дней службы, и первую в жизни серьезную рану ему нанесла утюгом женщина из Дила, которой не понравилось, что ее мужа хотят завербовать, но он не ожидал, став капитаном, столкнуться с этим так быстро, или в такой форме, тем более на Средиземном море.

Но вот он вышел на площадь, окруженную высокими деревьями, с длинной двойной лестницей, вьющейся вниз, к набережной – эту лестницу британские моряки вот уже сотню лет называли «Косичкой», и немало на этом спуске было сломано рук и ног и пробито голов. Он пересек площадь, подошел к низкой стене, разделявшей две половины лестницы, и оттуда окинул взглядом необъятный водный простор, простирающийся налево до далекого окончания гавани, а направо – к госпитальному острову в нескольких милях и узкому, защищенному крепостью устью. Налево десятками, если не сотнями, стояли торговцы: фелюки, тартаны, шебеки, пинки, полакры, полакры-сетти, гуари и барка-лонги – все сорта средиземноморских судов и немало гостей из северных морей: каты, ботики, фиш-гукеры. Напротив него и направо стояли военные корабли: два линейных, оба по семьдесят четыре пушки; отличный двадцативосьмипушечный фрегат, «Ниоба», чьи матросы как раз наносили на борт, ниже пестрого ряда пушечных портов и вдоль изящного транца, алую полосу в подражание испанским кораблям, которыми восхищался ее капитан; и несколько транспортов и других судов; а тем временем между ними и ступеньками, ведущими к причалу, сновали бесчисленные лодки: барки, баржи с линейных кораблей, баркасы, катера, ялы и гички, и так далее, вплоть до едва ползущей четверки с бомбардирского кеча «Тартар» – под весом здоровенного корабельного казначея шлюпка осела так, что борта выступали над водой едва на три дюйма. Еще дальше направо величественная набережная изгибалась в сторону верфи, артиллерийской и продовольственной пристаней и карантинного острова, за которым тоже скрывалось немало кораблей.

Джек вытянул шею и привстал одной ногой на парапет в надежде поймать взглядом свою мечту; но ее нигде не было видно. Он неохотно повернул налево, потому что именно там находилась контора мистера Уильямса. Мистер Уильямс представлял в Маоне в высшей степени уважаемую фирму «Джонстон и Грэм», агента по трофеям Джека в Гибралтаре, и его контора была следующим и неизбежным портом назначения: ведь кроме того, что глупо носить золото на плече, но не в кармане, Джеку вскоре должны были понадобиться деньги на важные и неизбежные расходы: традиционные подарки, взятки и тому подобное – то, за что невозможно расплатиться в кредит.

Он вошел с таким уверенным видом, будто только что лично выиграл битву на Ниле, и приняли его очень хорошо. Когда с делами было покончено, агент сказал:

– Полагаю, вы уже виделись с мистером Болдиком?

– Лейтенантом «Софи»?

– Именно.

– Но он отплыл с капитаном Алленом… он на борту «Паллады».

– Вот тут, сэр, вы некоторым образом ошибаетесь, если мне будет позволено так выразиться. Он в госпитале.

– Быть не может.

Агент улыбнулся, пожал плечами и развел руками в извиняющемся жесте: у него были истинные сведения, и Джек мог сомневаться сколько угодно, но агент просил прощения за свое превосходство.

– Он сошел на берег вчера вечером и обратился в госпиталь с несильным жаром – в маленький госпиталь на горе, за обителью капуцинов, а не тот, что на острове. По правде говоря, - агент прикрыл рот рукой, давая понять, что это тайна, и понизил голос – они с врачом «Софи» не сошлись во взглядах, и перспективу оказаться в его власти на весь поход мистер Болдик вынести не смог. Он без сомнения вернется на корабль в Гибралтаре, как только ему станет лучше. А сейчас, капитан, – продолжил агент, напряженно улыбаясь и бегая глазами, – я возьму на себя смелость попросить вас об одной услуге, если можно. У миссис Уильямс есть двоюродный братец, который с ума сходит по морю – хочет когда-нибудь стать корабельным казначеем. Он смышленый парнишка, и почерк у него отличный; он с Рождества работал в моей конторе, так что я знаю: с арифметикой у него все в порядке. Так вот, капитан Обри, сэр, если вы еще не присмотрели себе писаря, я был бы вам бесконечно обязан… – Улыбка агента появлялась и исчезала, появлялась и исчезала: он привык, чтобы его просили об услуге, а не наоборот, тем более флотские офицеры, и он находил возможность отказа на удивление неприятной.

– Что ж, – ответил Джек задумчиво, – я еще никого не присмотрел. Вы за него отвечаете, как я понимаю? В таком случае, вот что я вам скажу, мистер Уильямс: найдите мне к нему в нагрузку умелого моряка, и я возьму вашего парнишку.

– Вы уверены, сэр?

– Да… пожалуй, да. Да, разумеется.

– Тогда решено, – заключил агент, протягивая руку. – Вы не пожалеете, сэр, даю слово.

– Не сомневаюсь, мистер Уильямс. Может быть, мне стоит взглянуть на него?

Дэвид Ричардс оказался некрасивым, бесцветным юношей: в буквальном смысле бесцветным, если не считать нескольких малиновых прыщей – но было что-то трогательное в его горячем, сдерживаемом волнении и отчаянном желании понравиться. Джек дружелюбно оглядел его и сказал:

– Мистер Уильямс говорит, что у вас отличный почерк, сэр. Не напишете ли для меня записку? Адресат – штурман «Софи». Как зовут штурмана, мистер Уильямс?

– Маршалл, сэр, Уильям Маршалл. Первоклассный навигатор, как я слышал.

– Вот и славно, – заметил Джек, вспоминая о собственных мучениях с Навигационными таблицами и о причудливых выводах, к которым он иногда приходил. – В таком случае, «Мистеру Уильяму Маршаллу, Штурману Его Величества шлюпа «Софи». Капитан Обри свидетельствует свое почтение мистеру Маршаллу и явится на борт примерно в один час пополудни». Ну вот, можно считать, я их предупредил. Очень красиво написано. Вы проследите, чтобы записку доставили?

– Я сам ее отнесу сию же минуту, сэр, – воскликнул юноша, зардевшись от удовольствия.

«Боже мой, – говорил Джек сам себе по дороге в госпиталь, рассеянно разглядывая суровую, голую землю по обеим сторонам от оживленной воды. – Боже мой, как же приятно иногда разыграть из себя великого человека».

– Мистер Болдик? – сказал он. – Меня зовут Обри. Поскольку мы едва не оказались товарищами по плаванию, я решил зайти проведать вас. Надеюсь, вы уже на пути к выздоровлению, сэр?

– Вы очень любезны, сэр, – воскликнул лейтенант, человек лет пятидесяти с багровым лицом, покрытым серебрящейся седой щетиной, но с черными волосами, – более чем любезны. Спасибо, спасибо, капитан. Мне гораздо лучше, слава Богу, теперь, когда я вырвался из когтей этого коновала. Поверите ли, сэр? Тридцать семь лет на флоте, из них двадцать девять офицером – и мне прописывают водолечение и умеренную диету. Пилюли Палаты и капли Палаты ни на что не годны – вышли из употребления, вот как мне было сказано; но это с ними я прошел всю прошлую войну в Вест-Индии, когда две трети вахты левого борта умерли от желтой лихорадки. Они уберегли меня от нее, сэр, не говоря уж о цинге, и ишиасе, и ревматизме, и дизентерии – но кое-кто говорит, что от них никакого толку. Ну, пусть говорят что угодно, эти нахальные юнцы, у которых еще чернила не обсохли на бумагах от Гильдии Хирургов, но я полагаюсь на капли Палаты.

«И на Тетушку Пробку», ¬– заметил Джек про себя: запах в больничной палате стоял как в винном складе корабля первого ранга.

– Так значит, «Софи» осталась без лекаря, – произнес он вслух, – и без лучших членов экипажа?

– Невелика потеря, уверяю вас, сэр; хотя наша пустоголовая команда от него была в восторге – молиться были готовы на него и его глупые панацеи – и была очень разочарована его уходом. И как, кстати, вы найдете ему замену здесь, на Средиземном море, я не представляю, такие уж они редкие птицы. Но что бы там ни говорили, невелика потеря; и ящик капель Палаты выполнит его работу не хуже, нет, даже лучше. А ампутациями будет заниматься плотник. Могу я предложить вам бокал, сэр? – Джек покачал головой. – Что касается остальных, - продолжил лейтенант, – мы были очень даже умеренны. У «Паллады» личный состав оказался почти укомплектован. Капитан А. забрал с собой только своего племянника, сына своего друга и остальных американцев, не считая старшины шлюпки и стюарда. И писаря.

– И много было американцев?

– О нет, не больше полудюжины. Все с его родины – из-под Галифакса.

– Что ж, вы меня утешили, честное слово. Мне-то говорили, что на бриге ни души не осталось.

– Кто это вам говорил, сэр?

– Капитан Харт.

Мистер Болдик поджал губы и засопел. Немного поколебавшись, он еще раз глотнул из кружки, но сказал только:

– Я его встречаю время от времени вот уже тридцать лет. Он очень любит разыгрывать людей: это, конечно, всего лишь шутки.

Пока они размышляли над тем, какое странное чувство юмора у капитана Харта, мистер Болдик успел по глотку опустошить свою кружку.

– Нет, – признал он, отставив ее, – можно сказать, что мы оставили вам вполне достойную команду. Пара-тройка десятков первоклассных моряков, и добрая половина команды – настоящие военные матросы, а в наше время такое счастье не всякому линейному кораблю выпадает. Среди остальных встречаются отвратительные типы, но совсем без них ни одно судно еще не обходилось – кстати говоря, капитан А. оставил вам записку об одном из них: Исаак Уилсон, простой матрос – и по крайней мере в их числе нет любителей посутяжничать. Что до уорент-офицеров, они по большей части старые, справные моряки, без выкрутасов. Уотт, боцман, знает свое дело не хуже любого другого. И Лэм, плотник – славный, надежный малый, вот разве что несколько медлителен и робок. Джордж Дей, артиллерист – тоже достойный человек, когда хорошо себя чувствует, но есть у него привычка накачиваться лекарствами. И казначей, Риккетс, вполне хорош, для казначея. Помощникам штурмана, Пуллингсу и юному Моуэтту, можно доверить вахту: Пуллингс сдал на лейтенанта еще несколько лет назад, но назначения так и не получил. Из младших гардемаринов мы вам оставили только двоих: сына Риккетса и Баббингтона. Тупицы, конечно, оба, зато не мерзавцы.

– А что штурман? Я слышал, он отличный навигатор.

– Маршалл? Да, в самом деле. – И снова мистер Болдик поджал губы и засопел. Но на сей раз он уже успел выпить очередную пинту грога, и потому продолжил: – Не знаю уж, что вы, сэр, думаете о мужеложстве, но по-моему это противоестественно.

– Ну да, вы, в общем, правы, мистер Болдик, – ответил Джек. Потом, чувствуя, что от него дожидаются дальнейших объяснений, добавил: – Я это дело не люблю; это совсем не в моем вкусе. Но должен признать, что вешать за такое, пожалуй, чересчур. Юнги, надо полагать?

Мистер Болдик медленно покачал головой.

– Нет, – проговорил он наконец. – Нет, не сказать, чтобы он действительно что-то делал. Не теперь. Но что же я – нельзя говорить дурно о человеке за его спиной.

– В интересах службы… – Джек, неопределенно махнул рукой; вскоре после этого он откланялся, потому что лейтенант побледнел и пошел испариной, вид у него был больной, мрачный и пьяный.

Трамонтана усилилась: теперь это был бриз для марселей с двойными рифами, от которого пальмовые листья постукивали друг о друга; на небе не было ни облачка; мелкая зыбь усиливалась за пределами гавани, и горячий воздух приобрел острый привкус, как у соли или вина. Джек поплотнее натянул шляпу на голову, глубоко вдохнул и сказал вслух:

– Господи, как я люблю жизнь.

Он прекрасно рассчитал время. Сейчас он заглянет в «Корону», убедится, что заказанный обед будет достаточно пышным, почистит китель и, может быть, выпьет бокал вина. Назначение из комнаты забирать не придется: он с ним и не расставался – вот оно, лежит за пазухой и тихо похрустывает при каждом вздохе.

Спускаясь по лестнице к набережной без четверти час, оставив «Корону» за спиной, Джек почувствовал, что у него отчего-то перехватывает дыхание; и садясь в наемную лодку, он смог выговорить только: «Софи», потому что у него колотилось сердце и никак не получалось сглотнуть. «Неужели мне страшно?» – подумалось ему. Он сидел, уставясь на эфес своей шпаги и почти не замечая, как лодка плавно скользит по гавани, мимо множества кораблей, пока перед ним не предстал борт «Софи», и лодочник не застучал багром.

Джек невольно бросил быстрый испытующий взгляд на корабль: реи аккуратно выровнены, борт украшен, юнги в белых перчатках несут зеленые фалрепы, боцман набрал в грудь воздуха, поднесенный к губам свисток поблескивает на солнце. Лодка остановилась, с едва слышным треском коснулась шлюпа, и Джек начал подниматься на борт под громкий свист. Едва его нога коснулась сходни, раздался хриплый приказ, топот и грохот – морская пехота взяла на караул – и все офицеры дружно сняли шляпы; как только Джек ступил на мостик, он приподнял свою.

Уорент-офицеры и мичманы стояли в своих лучших мундирах – сине-белый строй на сверкающей палубе, но не такой строгий, как алый прямоугольник морских пехотинцев. Все они внимательно глядели на своего нового командира. Вид у него был серьезный, даже суровый; после секундной паузы, во время которой было слышно, как за бортом лодочник бормочет что-то себе под нос, он сказал:

– Мистер Маршалл, соблаговолите представить мне офицеров.

Каждый по очереди выступил вперед: казначей, помощники штурмана, гардемарины, плотник, артиллерист и боцман – и каждый поклонился под пристальными взглядами команды. Джек заключил:

– Джентльмены, я рад познакомиться с вами. Мистер Маршалл, всех на корму, пожалуйста. Поскольку лейтенанта нет, я сам зачитаю свое назначение перед командой.

Вызывать кого-то с нижней палубы нужды не было: все матросы стояли здесь, чисто вымытые и выбритые, и не сводили глаз с капитана. Тем не менее боцман и его помощники добрых полминуты свистели над люками сигнал «Все на корму».

Пронзительные звуки затихли. Джек выступил вперед, на край мостика, и достал свое назначение. Как только письмо было вынуто из кармана, раздался приказ: «Шапки долой», и он начал твердым, но несколько напряженным и неестественным голосом:

– От имени Достопочтенного Лорда Кита…

Пока он читал знакомые строчки, теперь по-настоящему наполненные значением, его восторг вернулся и забурлил, перехлестывая торжественность обстановки, и он раскатисто, с особенным смаком произнес слова: «Посему ни вы, ни ваши люди не должны дрогнуть перед лицом опасности». – Потом сложил письмо, кивнул команде и засунул его обратно в карман.

– Очень хорошо, – сказал он. – Распустите людей, и мы осмотрим бриг.

Во время последовавшей за этим молчаливой церемониальной процессии Джек увидел именно то, что ожидал увидеть: судно, готовое к осмотру, затаившее дыхание, чтобы не нарушить совершенную опрятность такелажа с его геометрически идеальными шлагами и строго вертикальными фалами. Корабль был так же похож на свой повседневный вариант, как застывший навытяжку боцман, потеющий в форменном кителе, который был вытесан не иначе как топором, на себя в одной рубахе, оплетающего марса-рей при сильном волнении; и все же истинная сущность оставалась неизменной, и надраенная до блеска палуба, ослепительное сияние двух медных четырехфунтовых пушек на квартердеке, аккуратные цилиндрические бухты в канатном ящике и ровный, как на плацу, строй вычищенных баков и кастрюль на камбузе – все это имело определенный смысл. Джеку самому не раз приходилось наводить на корабль глянец, и обмануть его было непросто; ему понравилось то, что он увидел. Он замечал и одобрял то, что должен был заметить. Он закрывал глаза на то, что не предназначалось для его взгляда: кусок ветчины, который услужливый корабельный кот вытащил из-за бадьи, девиц, которых помощники штурмана спрятали на парусном складе и которые то и дело выглядывали из-за груды парусины. Он не обращал внимания на козу возле яслей, которая уставилась на него дьявольским вертикальным зрачком и испражнилась в самой оскорбительной манере, и на сомнительный предмет, вполне возможно, кусок пудинга, заткнутый кем-то за крыж на бушприте, явно в суматохе последних минут.

И все же его взгляд был взглядом настоящего профессионала – согласно бумагам, он плавал с девяти лет, а на самом деле с двенадцати – и он замечал немало других подробностей. Штурман оказался совсем не таким, как он ожидал, а крупным, симпатичным, умелым человеком средних лет – этот пьянчуга мистер Болдик, верно, все выдумал. Боцман – его характер легко читался в такелаже – был человеком осторожным, основательным, добросовестным, приверженным традициям. Казначей и артиллерист были ни то ни сё, но по правде говоря, артиллерист был слишком болен, чтобы как-то проявить себя; на середине осмотра он тихо удалился. Мичманы оказались приличнее, чем Джек ожидал: обычно мичманы на тендерах и бригах представляли собой жалкое зрелище. Но этого ребенка, Баббингтона, нельзя было выпускать на берег в таком виде: мать, очевидно, шила ему одежду на вырост, но он так и не вырос, чего стоила одна только его шляпа, в которой он совершенно терялся – позор для шлюпа.

Корабль производил общее впечатление старомодности: в «Софи» было что-то архаичное, как будто ее днище было обито гвоздями, а не обшито медью, а борта – просмолены, а не окрашены. Матросы, вовсе не старые – собственно, большинству из них было чуть за двадцать – все же выглядели старомодно; на некоторых были короткие складчатые штаны и туфли: костюм, который вышел из употребления, еще когда Джек был мичманом не старше Баббингтона. Как он заметил, они свободно, без опаски расхаживали по кораблю, вид у них был сдержанно-любопытный, но никак не кровожадный, обиженный или забитый.

Да, она старомодна. Он уже полюбил ее – влюбился в нее сразу, в тот миг, когда его глаз впервые обежал изящный изгиб ее палубы – но рассудком он понимал, что это медленный бриг, старый бриг, бриг, с которым трудно будет сколотить состояние. Предшественник Джека провел на нем пару достойных сражений: одно – с французским двадцатипушечным трехмачтовым приватиром из Тулона, в другой раз он под Гибралтаром защищал свой конвой от роя алжирских канонерских лодок, набросившихся на него в штиль; но насколько Джек помнил, он ни разу не захватил сколько-нибудь ценного трофея.

Они опять вернулись к началу необычного маленького квартердека, больше похожего на полуют, и Джек, пригибая голову, зашел в каюту. Согнувшись в три погибели, он пробрался к рундукам, над которыми во всю ширину кормы протянулось окно – элегантная изогнутая рама для великолепного, достойного кисти Каналетто, вида Порт-Маона: город был ярко освещен полуденным солнцем и (из относительного мрака каюты) смотрелся как картина из иного мира. Джек осторожно, бочком присел – оказалось, что здесь без труда можно распрямиться, добрых восемнадцать дюймов – и сказал:

– Ну что ж, мистер Маршалл, состояние «Софи» достойно похвалы. Полный порядок; отличная форма. – Он решил, что от такого одобрения беды не будет, коль скоро оно высказано официальным тоном, и, конечно, больше ничего он говорить не собирался, как не собирался и держать речь перед матросами или им давать какие-нибудь поблажки в честь своего назначения. Мысль о панибратстве с командой была ему противна.

– Спасибо, сэр, – ответил штурман.

– Сейчас я сойду на берег. Но спать я, разумеется, буду на борту, так что будьте любезны послать шлюпку за моими вещами. Я остановился в «Короне».

Некоторое время он посидел, наслаждаясь великолепием своей каюты. В ней не было пушек, потому что из-за своеобразной конструкции «Софи» их дула торчали бы в шести дюймах над водой – две четырехфунтовки, которые заняли бы здесь слишком много места, были вместо этого установлены прямо у него над головой, и все равно свободного пространства было мало: за исключением рундуков, в каюту вмещался только установленный поперек стол. И все же раньше на кораблях ему приходилось ютиться в куда более скромных условиях, и он оглядывался вокруг с огромным удовлетворением . Особенно его радовали окна, так красиво прорезанные в наклонной корме, и такие прозрачные, каким только может быть стекло – рама шириной в семь оконных пролетов, разделенных на филенки, своим изгибом весьма украшала помещение.

Ему еще не доводилось жить в подобной роскоши, и он не смел надеяться на нее так скоро – так почему же из-под ликования пробивается что-то еще, неопределенное чувство, aliquid amari его школьных лет?

Пока капитанская шлюпка – с экипажем в белых парусиновых штанах и соломенных шляпах с надписью «Софи» на лентах, с мичманом на корме, молчаливым от торжественности момента – правила к берегу, он осознал природу этого чувства. Он перестал быть «одним из нас», отныне он принадлежал к тем, о ком говорили: «они». В самом деле, теперь он стал самым непосредственным воплощением «их». Пока Джек осматривал бриг, его окружала атмосфера глубокого почтения – а это совсем не то же, что уважение, которое оказывают лейтенанту, или признание за собратом его человеческого достоинства. Почтение окружало его как стеклянный колпак, совершенно отделяло его от остальной команды, и когда он сошел с корабля, «Софи» втихомолку испустила вздох облегчения, очень знакомый вздох: «Господь вседержитель уже не с нами».

«Такова уж цена», – подумал Джек.

– Спасибо, мистер Баббингтон, – сказал он мальчику и, стоя на ступенях, проводил взглядом лодку, которая сдала назад и начала пробираться обратно через гавань.

– Дорогу, эй, дорогу! Нечего филонить, Симмонс, проклятый пьянчуга, – тонким пронзительным голосом кричал мистер Баббингтон.

«Такова уж цена, – размышлял Джек, – И, Богом клянусь, она того стоит». Пока он подбирал эти слова, его лицо снова приняло выражение совершенного счастья, полного восторга. И все же на пути к «Короне» – куда он шел, чтобы встретиться с равным себе – в его шагах было чуть больше нетерпения, чем проявил бы простой лейтенант Обри.